Дорогие друзья, гости нашего сайта, представляем вам фотоработы нашего артиста Микульского Василия Николаевича и будем рады услышать ваше мнение.

Василий Микульский работает в Тобольском театре с 1990 года после окончания Свердловского театрального института. В городе его знают как актера разнопланового, блещущего юмором, с открытой приветливой улыбкой. Особенно отмечают сыгранную им роль Герострата в спектакле Григория Горина "…Забыть Герострата", да и в других ролях актер всегда самобытен и оригинален. Василий Николаевич востребован, а значит, очень занят, тем не менее все свободное время посвящает фотографии.

"Интерес этот живет во мне с детства, когда ночи просиживал с друзьями за проявкой фотографий, - рассказывает Василий Николаевич. - По - настоящему же тяга к фотографированию появилась после посещения выставок работ фотографов профессионалов. Захотелось попробовать самому. И захватило…

Теперь не расстаюсь с фотоаппаратом, чтобы не упустить момент, запечатлеть какое-то мгновение жизни. По-моему профессия фотографа сродни профессии актера: тот же поиск подачи материала, проба разных вариантов и глубокое удовлетворение, если чувствуешь - получилось".

Беседовала с Василием Микульским заведующая литературно-драматической частью театра Обухова Маргарита Васильевна.

Дон Кихот тобольский

Его не стало летом 2004. А если быть еще более точной - 16 августа в 7 часов утра. Писать об этом больно, до сих пор не могу смириться с мыслью, что Виталия Николаевича Устькачкинцева больше нет среди нас, что я никогда уже не встречу его на улице, спешащего, порывистого, с огоньком гениальности в глазах, кутающегося от непогоды в воротник плаща, и он почти на ходу де поделится больше со мной своими творческими планами, идеями, коими он всегда был полон.

Виталий Николаевич родился в многодетной рабочей семье, где детей было девять. Отец работал на заводе столяром, кстати, до 72 лет. Сын же больше тяготел к гуманитарным наукам, искусству. После школы легко поступил в Пермский университет на факультет иностранных языков. Но поучился недолго. Не хотелось ему сидеть у отца на шее. И он сделал свой выбор: оставил учебу и пошел работать сначала в Пермский ТЮЗ рабочим сцены, затем электриком в театр драмы, а потом и актером в вспомсостав, правда, было это уже в Лысьвенском. театре. А дальше завертелось - областной театр в Чимкенте, Уссурийский Краснознаменный драмтеатр Дальневосточного военного округа, Усть-Каменогорский областной театр (Восточный Казахстан) и, наконец, Тобольск. Актерская жизнь сродни цыганской, кочевой. Но ни на какую другую он бы ее не променял.

Тобольский зритель, помнит актерские работы Устькачкинцева - старший сын в "Старшем сыне" Гослуорси, Макдуф в "Макбете" Шекспира, мышонок в "Коте Леопольде", следователя в постановке В. Синицына "Четыре допроса" и др. Несколько сезонов (с 1989 по 1994 год) он радовал тобольского зрителя своей игрой. Затрудняюсь назвать его актерское амплуа. Ему одинаково удавались и характерные роли, и герои-любовники. Он мог сыграть, причем очень талантливо, английского лорда или простого русского мужика.

Не хочу ворошить прошлое и докапываться до причины, из-за которой ой покинул театр, ушел, значит, этого просила его душа. Возможно, ему, человеку творческому, стало тесно в актерских рамках. И он открывает в Тобольске молодежный театр "Алые паруса", который существовал на карте города с 1994 г. по 2002 г. Это были счастливые для него годы, несмотря на обрушившиеся на голову проблемы - ремонт здания, отведенного под театр, поиск денег на постановки. Трудностей он не боялся, с большим энтузиазмом брался за любое дело, тем более, если оно было любимым. Своей энергией заряжал и всех окружающих. Сам спокойно не жил и другим не давал. А рядом с ним росли молодые актеры, например, Е. Пономарев (сейчас он один из ведущих артистов тобольского драматического театра), А. Морозова, ныне известная в городе исполнительница бардовской песни, и многие другие.

Его постановки "А зори здесь тихие", "Дом на песке", "Звезда над крышей", "Светофор", "Как Маша Бабу Ягу в плен взяла" и другие оставили у юного тобольского зрителя, добрый след в памяти. Вот где по-настоящему пригодился литературный талант Устькачкинцева. Сценарии к спектаклям, он писал сам, впрочем, и режиссура была его.

Про себя я называла его Дон Кихотом - худощавый, благородный, глубоко порядочный борец за идеи, он здорово напоминал мне этого литературного героя. И так же, как и его литературный двойник, битву с ветряными мельницами он проиграл. После закрытия "Алых парусов", его любимого детища, ему казалось, что почва уходит из-под ног. Вот тогда-то он и покинул Тобольск, переехав в Тульскую область, где полностью посвятил себя писательскому труду. Работал много, с упоением. Из-под его пера выходили стихи, рассказы, новеллы, пьесы, сказки. Думал он писать роман о роде Романовых. Планов, набросков было так много, что могло бы хватить на несколько писательских жизней. Он спешил, работал много, признаваясь жене: "Сколько же я времени потерял даром. Если бы ты знала, как я счастлив сейчас, от радости, кажется, сердце останавливается". Писал с упоением, мысли лились рекой, выстраиваясь в стройный словесный ряд. Его трудами заинтересовалось Пермское книжное издательство. Обещали издать его "Азбуку" в загадках-отгадках, сказку "Репка" (объемом 71 печатный лист).

А когда ему пришло приглашение из литературного института им. Горького из Москвы принять участие во вступительных экзаменах (прочили его на федеральное место, да еще на два отделения сразу - прозы и драматургии), он, не раздумывая, поехал. Блестяще сдал Виталий первый экзамен. Домой не звонил. Готовился ко второму. Боялся спугнуть удачу. Волновался, как мальчишка. На экзамен не пришел. Сердце не выдержало. Похоронили Виталия Николаевича Устькачкинцева в Перми рядом с могилой матери.

Ну а в сердцах тоболяков - артистов, друзей, зрителей он живет и по сей день, ибо вся его жизнь была ярким творческим всплеском, а лучи его таланта согревали многих.

Как странно устроен мир...
Неправда ли?
Все, что происходит в нем, -
Оправданно.
Всем людям две ноги даны
Природою, ...
И две руки у всех
От роду. Да?!
И нос,
И глаза,
И уши,
А вот души?
Над Землей встает солнце -
Красное,
А каждый рисует его
По разному.
Не оттого, что мы все
Дальтоники,
Православные или
Католики.
А оттого, что у нас души
Разные.
Зеленые,
Красные,
Серые,
Грязные!

Потухли Свечи!
Рампы свет зажег кулисы.
Притихли зрители
И кресла стали тише.

Дрожь флейты
Где - то в глубине едва качнулась.
Еще мгновение
И сцена вдруг проснулась.

Князья солдаты, кружева,
Помост из досок,
Кругом толпа, колпак шута,-
Все смотрит косо.

Завыли медью звонари,
Монах в капоте...
И, Ты, одна среди толпы
На эшафоте.

Как легок стан, как плавен шаг...
Тоска в глазницах.
А в той тоске безумный строй
И лица, лица...

И все орут, - матрос и князь,
Барон и воин...
И ором тем лишили всех
Земли и Воли.

Окончен суд. Снимал огонь
С поленьев фаску.
И лишь один палач рыдал
Под черной маской.

Костер взметнулся до небес...
Был миг чудесен.
Еще один земной поклон
Для Стен и Кресел.

Крест, дайте крест, дайте крест...
Твердишь упрямо.
Но крест в огне и больно мне...
Свершилась драма.

Как Богородица,
Отца молила взглядом,
Так очутилась тень твоя
Со мною рядом.

И словно к тени той святой
Я прикоснулся.
И первый раз молил судьбу,
Чтоб не проснулся!

Бабка мне не сказывала сказки
Под лучину сидя в изголовье,
Не стращала Божьим наказаньем,
Не святилась нежною любовью,
Не бранила старым причитаньем
И не целовала в лоб и щёки -
Бабка для меня была преданьем...
Чем-то близким и таким далёким.
"Чай не пьёт - так сердце будет крепче. Валенки сырые - снег растаял.
Ты дитя смотри на вещи легче".
Говорила бабушка седая.
"Будет день - так значит будет пища. Солнце всходит - стало быть проснулось. Кто в трубе поёт - то ветер свищет.
Небо в луже - просто окунулось.
Петухи поют - так зорьку кличут.
Мужики пьяны - так жизнь такая.
Годы никого дитя не личат".
Говорила бабушка седая.
Говорит, а думка уж далече...
Словно омут старые глазницы...
"Человеку в мире одиноко
От того ночами и не спится.
Счастье - птица, ручкой не поймаешь...
А силком - так то судьбина злая.
Сердце громким словом не обманешь". Говорила бабушка седая.
"Горе человеку в очищенье.
Время - лекарь. Боль - она проходит.
Не страшись родимый униженья,
Солнце тоже всходит и заходит.
Люди злы, но в том не виноваты.
Крест нести - удел - НЕЧЕЛОВЕКА!
Все мы кто Иуды, кто Пилаты...
Жизнь, она от века и до века".
И уткнувшись в бесконечность мира,
Бренность жизни ясно понимая...
"Что-то нонче я разговорилась..."
Тихо скажет бабушка седая.
"Видно смерть в оконце заглянула.
Да и то, пора собироваться"...
И на веке вечным сном заснула,
Чтобы перед Богом показаться .
С ней ушли и валенки сырые,
Небо в луже, говорящий ветер...
И тогда я осознал впервые,
Кем она была на Белом свете.
Птицу-счастья, детство - босоного
Унесли неведомые дали.
Лишь всплывает в сердце одиноко
Чудный образ, бабушки Натальи.

Арена,
забор высок!
Трибуны,
стучат в висок!
В нервах,
тысячи вольт ток!
В сердце,
розовый шип взмок!
Пари на тореро
и на быка!
Коррида сегодня
и на века!
Перед глазами
кровавый лоскут!
Колья стальные,
и там и тут!

Жажда,
рождает мираж воды!
Воля,
сильнее любой беды!
В море,
не вынесет утлый плот!
Горек,
но сладок запретный плод!
Ноги споткнулись,
трибуны в раж! Морда в грязи
вот и весь багаж... Падает горькая пена
с губ!
Мир как коррида,
жесток и груб!

Рёв на трибунах
сходит на писк!
Солнце свалялось
в чёрный диск!
А там за чертой,
правый только он!
Но раньше звучит,
погребальный звон!
Кори, да, кори...
меня,
Что жить я хотел
посреди огня.
Но угли предательски
выжгли рот!
Горек,
но сладок запретный плод!
Арена,
забор высок! Трибуны,
стучат в висок!
В нервах,
тысячи вольт ток!
В сердце,
розовый шип взмок!

Грусть забилась в уголке
В моей маленькой руке.
Зайчик спрятался, а грусть
Убежала, ну и пусть.

Серый дождик за оконцем
Не пускал на небо солнца.
Грусть тихонько подкралась
И под сердце забралась.
Я не знал, что делать мне
В той дождливой тишине.
Всё бродил, бродил, бродил,
А себя не находил.
Вдруг задира-ветерок
Мой переступил порог.
Быстро взглядом всё окинул,
Вмиг он тучи с неба скинул.

Внимай поклонник Мельпомены
Моим бесхитростным речам.
Сбрось философии химеры
И волю дай своим очам.

Смотри на всё не слишком строго.
Суди, как бы судил себя.
Подмостки - дальняя дорога.
И та дорога ждёт тебя.

По той дороге пилигримы
Спешат в неведомую даль.
Весь их багаж - коробка грима,
Две - три улыбки, да печаль.


И где - то там, за горизонтом
Лучи заката упадут.
Сольются в маленькое рондо...
И тихо занавес сведут.

Лицо Колычева от выпитого раскраснелось, хмель ударил в голову.
- Картину хочу! - заорал он, ударив кулаком по столу.
- Картину! - захлопала в ладошки татарка.
- Гриша, а кто такая картина? Неужели я хуже её? - встревожилась русая баба, которую Колычев увёл от мужа.
- Дура! Картина - это доска такая, а на ей баба лежит, - Колычёв обнял рукой татарку. - Ты будешь моей картиной, а впрочем, нет, тоща больно. Наталья, ты будешь картиной. А ну, ложись на лавку.
- Я завсегда, Гриша, готова картиной твоей быть, только жёстко на досках-то лежать.
- Дура, как есть дура, хоть и красивая. А ну, тащите сюда кровать. - Колычев перевернул столы и распинал всю посуду, которая со звоном покатилась по полу. - Подушек побольше и простыню тонкую. Счас картину животворить стану, наподобие немецкой.
Притащили подушки и простыни.
- Раздевайся, Наталья, и ложись в постелю.
Наталья скинула платье и юркнула в постель, накрывшись простынями.
Колычев сбросил с неё простыни, повернул на бок, под левую руку подсунул подушку.
- Голову на весу держи, боком, а энту руку подыми, как будто шторку отворяешь, меня выглядываешь. Да ноги-то не расшиперивай, положи друг на дружку, да согни в коленях, согни.
Наталья всё исполнила. Колычев отошёл, сел на лавку и стал смотреть на картину-Наталью.
- Ты так лежи, чтоб в грех возводила, а сраму не было. - наставлял он.
- Куда же я его, срам-то дену, Федя? - недоумевала Наталья.
- Чтоб со срамом, но сраму не было!
- Ага - протянула, вздыхая, картина.
- Тимоха, поправь титьку Наталье, что подушкой смята, сосца не видно. - Командовал Колычев, придирчиво оглядывая свою картину.
Тимошка запустил волосатую пятерню под грудь и долго укладывал её на подушку.
- Что ты титьку, как складки, разглаживаешь? - Григорий запустил в него серебряным кубком. - Хватит бабу мять, не порть картину!
- Я же только прыщ поправил. - оправдывался Тимошка.
Колычев подвинул к кровати стол, зажёг свечу. Пламя ровным языком обозначилось на прелестях Натальи.
- Подыми верхнюю ногу. - Наталья приподняла.
- А теперь опусти. - Наталья опустила. - Не дёргай рукой-то!
- Затекла, Гришенька, рука-то, совсем онемела.
- Молчи, Наталья, картине не положено говорить. Эй, накрывайте стол. - И Колычев продолжал веселиться с татаркой, любуясь картиной-Натальей.
- Гриша, может хватит картину, - взмолилась Наталья, - одеревенела рука и голова не поворачивается.
- Ладно уж, хватит. Всё равно картина не получилась.
- Это почему Гриша? - с обидой в голосе спросила она, натягивая платье.
- Башмаков нет татарских, - отвечал Гришка, целуя свою сотрапезницу, - у кровати должны валяться татарские узконосые башмаки.
Дальше покатило застолье.
А с поля неслась стройная разноголосица. Ах, как пели бабы. Изредка в эту бабью гармонию врывался мужицкий бас, но не портил песню, а как-то оттенял её своей могучей силой. И было в той песне всё: и тоска, и страдание, и безудержное веселье, и бесшабашное ухарство, всё сбилось в кучу.
Ночью Наталья тормошила Григория ревнивыми разговорами.
- Дура ты, Наталья. У меня, может, душа на части разрывается, а ты мне титьки под нос тыкаешь.
- Прискучила, Гриша? Так и скажи: прискучила. Татарка мосластая горячее сказалась?
- Дура и есть дура.
- Дура, сокол мой, дура, сама знаю. А только не могу я без тебя, Гриша. Лучше убей!
- Не болтай попусту.
- Лучше убей, а не бросай. Не то сама на себя руки наложу.
- Странный вы народ, бабы. Когда к вам с душой, по-людски, вы злобой лютой исходите. Когда ровно со скотиной обращаются, вы и довольны. Кто вас разберёт.
- Так дуры, Гриша. Что с нас взять-то? Баба, она и есть баба.
- Нет, Наталья. Есть другая жизнь, без клопов и тараканов. Она ровно как небесная, только здесь, на земле. Красота в ней, в жизни-то, несказанная, только в картине и прочитаешь.
- Опять далась тебе эта картина. Я все бока из-за неё пролежала. Будь она неладна.
- Ты мне картину не трожь! Прибью! Тебе об ней судить ни к чему. Она за душу берёт, а ты только так, похоть тешишь.
- А коли так, Гриша, чего же ты её с собой не прихватил? Пущай бы она зуд твой тешила...
- Разговорилась шибко...
- Татарка дак не картина, а я так картина? Чем это я хуже татарки?
- Если б была хуже, я б из татарки картину и делал. А тут всё как раз наоборот, Наталья, красота у тебя неземная, ровно с картины сошла. Вот и греет душу.
- Странно как-то ты, Гриша, говоришь. Вроде как я по-нраву тебе и картина тоже... А брагу-то с татаркой прихлёбывал, а мы с картиной-то на лавке.
Так и спорила Наталья до петухов, пока её жалобный не заснул, повторяя во сне: "Картина... Наталья".
И так у неё на душе хорошо стало, отчего, сама не понимала.

Кто-то бросил камень и разбил день. Беззащитный, он рассыпался на тысячу
кусочков, так, как оказался очень хрупким.
Людям стало очень тяжело жить.
Даже невозможно.
Особенно тем, кто торопился. Им нужно было бежать, и они накалывали себе ноги.
На мгновение останавливались и снова бежали, натыкаясь на тех, кто никуда не спешил. Падали и ранили себе руки, а иногда даже лицо. Осколки, они всегда очень больно колют, а некоторые из них, оставляют на ране мельчайшие частички, которых невидно, но которые долгое время причиняют нестерпимую боль.
Даже, очень нестерпимую.
Тем, кто никуда не торопился, было немного легче. Они осторожно перешагивали через куски разбитого дня и не падали.
Сознание захотело помочь людям и решило собрать день. Или хотя бы пол дня. Оно стало поднимать кусочки дня, а они, врезаясь в него, причиняли страшную боль. Но, ему очень хотелось помочь людям, и оно, не обращая внимания на порезы, продолжало собирать день. Но странное дело, поднимая кусочки дня, оно всем мешало. И тем, кто торопился, и тем, кто никуда не спешил. И те, и другие толкали его, и куски дня бились на еще более мелкие кусочки. Сознание поднимало их и опять кому-то мешало. Падало, и куски снова бились. Сознание уже понимало, что ему не собрать дня, потому, что он никому не нужен, но почему-то не хотело отказаться от этой глупой затеи и снова подняло кусочек.
И так продолжалось до тех пор, пока не умерло маленькое сознание.
Даже очень маленькое.